Ernest Hemingway «A Canary for One» / Эрнест Хемингуэй «Канарейка в подарок»
Ernest Hemingway «A Canary for One»
The train passed very quickly a long, red stone house with a garden and four thick palm-trees with tables under them in the shade. On the other side was the sea. Then there was a cutting through red stone and clay, and the sea was only occasionally and far below against rocks.
“I bought him in Palermo,” the American lady said. “We only had an hour ashore and it was Sunday morning. The man wanted to be paid in dollars and I gave him a dollar and a half. He really sings very beautifully.”
It was very hot in the train and it was very hot in the lit salon compartment. There was no breeze came through the open window. The American lady pulled the window-blind down and there was no more sea, even occasionally. On the other side there was glass, then the corridor, then an open window, and outside the window were dusty trees and an oiled road and flat fields of grapes, with gray-stone hills behind them.
There was smoke from many tall chimneys—coming into Marseilles, and the train slowed down and followed one track through many others into the station. The train stayed twenty-five minutes in the station at Marseilles and the American lady bought a copy of The Daily Mail and a half-bottle of Evian water. She walked a little way along the station platform, but she stayed near the steps of the car because at Cannes, where it stopped for twelve minutes, the train had left with no signal of departure and she had gotten on only just in time. The American lady was a little deaf and she was afraid that perhaps signals of departure were given and that she did not hear them.
The train left the station in Marseilles and there was not only the switchyards and the factory smoke but, looking back, the town of Marseilles and the harbor with stone hills behind it and the last of the sun on the water. As it was getting dark the train passed a farmhouse burning in a field. Motor-cars were stopped along the road and bedding and things from inside the farmhouse were spread in the field. Many people were watching the house burn. After it was dark the train was in Avignon. People got on and off. At the news-stand Frenchmen, returning to Paris, bought that day’s French papers. On the station platform were negro soldiers. They wore brown uniforms and were tall and their faces shone, close under the electric light. Their faces were very black and they were too tall to stare. The train left Avignon station with the negroes standing there. A short white sergeant was with them.
Inside the lit salon compartment the porter had pulled down the three beds from inside the wall and prepared them for sleeping. In the night the American lady lay without sleeping because the train was a rapide and went very fast and she was afraid of the speed in the night. The American lady’s bed was the one next to the window. The canary from Palermo, a cloth spread over his cage, was out of the draft in the corridor that went into the compartment wash-room. There was a blue light outside the compartment, and all night the train went very fast and the American lady lay awake and waited for a wreck.
In the morning the train was near Paris, and after the American lady had come out from the wash-room, looking very wholesome and middle-aged and American in spite of not having slept, and had taken the cloth off the birdcage and hung the cage in the sun, she went back to the restaurant-car for breakfast. When she came back to the lit salon compartment again, the beds had been pushed back into the wall and made into seats, the canary was shaking his feathers in the sunlight that came through the open window, and the train was much nearer Paris.
“He loves the sun,” the American lady said. “He’ll sing now in a little while.”
The canary shook his feathers and pecked into them. “I’ve always loved birds,” the American lady said. “I’m taking him home to my little girl. There—he’s singing now.”
The canary chirped and the feathers on his throats stood out, then he dropped his bill and pecked into his feathers again. The train crossed a river and passed through a very carefully tended forest. The train passed through many outside of Paris towns. There were tram-cars in the towns and big advertisements for the Belle Jardinière and Dubonnet and Pernod on the walls toward the train. All that the train passed through looked as though it were before breakfast. For several minutes I had not listened to the American lady, who was talking to my wife.
“Is your husband American too?” asked the lady.
“Yes,” said my wife. “We’re both Americans.”
“I thought you were English.”
“Oh, no.”
“Perhaps that was because I wore braces,” I said. I had started to say suspenders and changed it to braces in the mouth, to keep my English character. The American lady did not hear. She was really quite deaf; she read lips, and I had not looked toward her. I had looked out of the window. She went on talking to my wife.
“I’m so glad you’re Americans. American men make the best husbands,” the American lady was saying. “That was why we left the Continent, you know. My daughter fell in love with a man in Vevey.” She stopped. “They were simply madly in love.” She stopped again. “I took her away, of course.”
“Did she get over it?” asked my wife.
“I don’t think so,” said the American lady. “She wouldn’t eat anything and she wouldn’t sleep at all. I’ve tried so very hard, but she doesn’t seem to take an interest in anything. She doesn’t care about things. I couldn’t have her marrying a foreigner.” She paused. “Some one, a very good friend, told me once, ‘No foreigner can make an American girl a good husband.’”
“No,” said my wife, “I suppose not.”
The American lady admired my wife’s travelling-coat, and it turned out that the American lady had bought her own clothes for twenty years now from the same maison de couture
The train was now coming into Paris. The fortifications were levelled but grass had not grown. There were many cars standing on tracks—brown wooden restaurant-cars and brown wooden sleeping-cars that would go to Italy at five o’clock that night, if that train still left at five; the cars were marked Paris-Rome, and cars, with seats on the roofs, that went back and forth to the suburbs with, at certain hours, people in all the seats and on the roofs, if that were the way it were still done, and passing were the white walls and many windows of houses. Nothing had eaten any breakfast.
“Americans make the best husbands,” the American lady said to my wife. I was getting down the bags. “American men are the only men in the world to marry.”
“How long ago did you leave Vevey?” asked my wife.
“Two years ago this fall. It’s her, you know, that I’m taking the canary to.”
“Was the man your daughter was in love with a Swiss?”
“Yes,” said the American lady. “He was from a very good family in Vevey. He was going to be an engineer. They met there in Vevey. They used to go on long walks together.”
“I know Vevey,” said my wife. “We were there on our honeymoon.”
“Were you really? That must have been lovely. I had no idea, of course, that she’d fall in love with him.”
“It was a very lovely place,” said my wife.
“Yes,” said the American lady. “Isn’t it lovely? Where did you stop there?”
“We stayed at the Trois Couronnes,” said my wife.
“It’s such a fine old hotel,” said the American lady.
“Yes,” said my wife. “We had a very fine room and in the fall the country was lovely.”
“Were you there in the fall?”
“Yes,” said my wife.
We were passing three cars that had been in a wreck. They were splintered open and the roofs sagged in.
“Look,” I said. “There’s been a wreck.”
The American lady looked and saw the last car. “I was afraid of just that all night,” she said. “I have terrific presentiments about things sometimes. I’ll never travel on a
Then the train was in the dark of the Gare de Lyons, and then stopped and porters came up to the windows. I handed bags through the windows, and we were out on the dim longness of the platform, and the American lady put herself in charge of one of three men from Cook’s who said: “Just a moment, madame, and I’ll look for your name.”
The porter brought a truck and piled on the baggage, and my wife said good-by and I said good-by to the American lady, whose name had been found by the man from Cook’s on a typewritten page in a sheaf of typewritten pages which he replaced in his pocket.
We followed the porter with the truck down the long cement platform beside the train. At the end was a gate and a man took the tickets.
We were returning to Paris to set up separate residences.
Эрнест Хемингуэй «Канарейка в подарок»
Поезд пронесся мимо кирпичного дома с садиком и столом, стоявшим в тени четырех толстых пальм. Из противоположного окна открывался вид на море. Затем он сменился глиняными склонами и откосами песчаника, из-за этого море лишь время от времени виднелось внизу, под скалами.
«Я купила её в Палермо, – сказала леди из Америки. – Мы пробыли там всего час, это было воскресное утро. Продавец попросил оплатить долларами, и я дала ему доллар и пятьдесят центов. Она в самом деле чудесно поет».
В купе спального вагона было так же жарко, как и во всем поезде. Не было даже легкого ветерка, который проходил бы через открытые окна. Американка опустила жалюзи, и море теперь совсем не было видно. С другой стороны, через стеклянную дверь купе, был виден коридор и открытое окно, за которым пролетали мимо серые от пыли деревья, лоснящаяся дорога и ровные поля виноградников, за которыми виднелись каменистые склоны холмов.
Небо было затянуто смогом из-за множества дымовых труб – подъезжали к Марселю, поезд замедлил ход и подошел к станции, следуя выбранному пути. Мы стояли в Марселе двадцать пять минут, и американка купила свежее издание «Daily Mail» и полбутылки эвианской воды. Она немного прогулялась по перрону, но не стала уходить слишком далеко из-за того, что на станции в Каннах, где у нас была двенадцатиминутная остановка, поезд тронулся без сигнала об отправлении, и она едва успела вовремя. Эта женщина была глуховата, поэтому боялась, что она могла просто не услышать звонок, даже если его все-таки давали.
Поезд покинул станцию в Марселе, и теперь позади, помимо железнодорожных путей и фабричного дыма, виднелся и сам город, гавань на фоне холмов и последние отблески заходящего солнца на воде. Когда начало темнеть, мы проехали мимо горевшей фермы. Легковые автомобили останавливались вдоль дороги, спальные принадлежности и домашнюю утварь вынесли в поле. Ночью поезд был уже в Авиньоне. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращающиеся в Париж, покупали свежие французские газеты в журнальном киоске. На перроне стояли темнокожие солдаты. На них была коричневая униформа, они были высокими, а их лица блестели под светом электрических фонарей. Они были абсолютно черные, а их высокий рост не позволял им наблюдать за тем, что происходило в вагонах. Мы покинули Авиньон, оставив позади вокзал и солдат, стоявших на его перроне. Низкорослый сержант стоял вместе с ними.
В купе проводник разложил и застелил три кровати, прикрепленные к стене. Американка всю ночь не могла уснуть, потому что боялась, что поезд ехал слишком быстро. Ее кровать располагалась сразу возле окна. Канарейку, купленную в Палермо, в завернутой тканью клетке, вынесли в коридор, чтобы уберечь от сквозняка. В коридоре горел синим светом фонарь, а поезд всю ночь ехал так быстро, что американка все это время пролежала без сна, ожидая аварии.
Утром поезд был уже недалеко от Парижа, и американка, вернувшись из ванной, была очень здоровой на вид, несмотря на бессонную ночь, она выглядела, как типичная американская женщина средних лет. Сняв ткань с клетки с канарейкой и повесив ее на солнце, она направилась на завтрак в вагон-ресторан. Когда она вновь вернулась в купе, кровати были уже убраны и заменены сидениями, канарейка чистила свои перья под солнечным светом, проникающим внутрь купе через открытое окно, поезд подъезжал все ближе к Парижу.
«Она любит солнце, – сказала американка, – скоро начнет петь»
Канарейка встряхнула перья и зарылась в них клювом.
«Мне всегда нравились птицы» – рассказывала женщина. «Я везу ее для своей дочери. Вот… запела»
Канарейка защебетала, и перья на ее шее взъерошились, потом она опустила клюв, спрятавшись вновь. Поезд миновал мост и проезжал через очень ухоженный лес. В окнах мелькали виды пригородов Парижа. Здесь были трамваи и большие рекламы Белль Жардиньер, Дюбонне и Перно на стенах. Все, мимо чего проезжал поезд, выглядело будто натощак. Несколько минут я не слушал, что говорила американка, она обращалась к моей жене.
«Твой муж тоже американец?» — спросила женщина.
«Да, – сказала жена, – мы оба из Америки»
«Я думала, что вы англичане».
«Ох, нет».
«Возможно, вы так подумали из-за того, что я ношу подтяжки», — сказал я. Американка не слышала меня. Из-за проблем со слухом она читала по губам, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжила беседовать с моей женой.
«Я так рада, что вы американцы. Американские мужчины становятся лучшими мужьями, – говорила женщина. – Вот, почему мы покинули Европу. Моя дочь влюбилась в иностранца в Веве, – она остановилась. – Они были невероятно сильно влюблены друг в друга, – она снова прервала свой рассказ. – Само собой, я увезла ее».
«Сейчас она уже пережила это?», — поинтересовалась жена.
«Думаю, нет, – ответила американка, – она абсолютно ничего не ест и совсем не спит. Я пыталась что-то с этим сделать, но она ни к чему не проявляет интерес. Ее перестало что-либо волновать. Но я не могла позволить ей выйти замуж за иностранца, — она сделала паузу. – Один мой хороший знакомый сказал мне, что ни один иностранец не станет достойным мужем для американки».
«Да, – сказала моя жена, – полагаю, это действительно так».
Американка восторгалась дорожным пальто моей жены, и, как выяснилось, она сама заказывает одежду в том же ателье на улице Сент-Оноре вот уже двадцать лет. У них были ее мерки, и знакомая продавщица, знавшая ее предпочтения, выбирала для нее платья, которые потом отправляла в Америку. Они приходили в почтовое отделение недалеко от ее дома в центре Нью-Йорка. Посылки вскрывали для оценки, и пошлина не бывала высокой, из-за того, что эти простые платья без золотой вышивки или орнамента не выглядели дорогими. До нынешней продавщицы, Терезы, там работала Амели. За двадцать лет их было всего две. Закройщик не менялся ни разу за все время работы. А цены все-таки поднялись. Хотя из-за нынешнего курса разницы почти не было. У них теперь также были и мерки дочери американки. Она выросла, поэтому размер вряд ли уже изменится.
Поезд подходил к Парижу. Трава здесь не росла, хотя укрепления были выровнены. На путях стояло множество вагонов – коричневые деревянные вагоны-рестораны и точно такие же спальные вагоны, которые должны отправится в Италию в пять вечера, если этот поезд все еще отходит в пять; на вагонах была надпись «Париж-Рим»; и вагоны ближнего следования с сиденьями на крышах, которые бывают полностью заполнены в определенные часы, если все осталось по-прежнему; мимо проносились белые стены и окна домов. Все было словно натощак.
«Американцы, несомненно, лучшие мужья», – сказала женщина моей жене. Я спускал сумки. «Если за кого и выходить замуж, то только за американца»
«Вы давно уехали из Веве?» – спросила жена.
«Этой осенью будет уже два года. Поэтому я и везу ей канарейку в подарок».
«А молодой человек, которого любила ваша дочь, был швейцарец?»
«Да, – сказала американка. – Он был из хорошей семьи. Собирался стать инженером. Они там и познакомились, в Веве. Они долго гуляли вместе».
«Я знаю Веве, – сказала моя жена. – Мы провели там свой медовый месяц».
«Правда? Должно быть, это было изумительно. Я даже подумать не могла, что она в него влюбится».
«Это действительно прекрасное место», – отметила жена.
«Да, – согласилась американка. – Не правда ли? А где вы останавливались?»
«Мы жили в “Трех коронах”» – ответила ей моя жена.
«Это хороший старый отель», – сказала американка.
«Да, – подтвердила жена. – У нас была отличная комната, и осенью там было замечательно».
«Вы ездили осенью?»
«Да», – сказала моя жена.
Мы проезжали мимо трех вагонов, попавших в аварию. Они были полностью разворочены, крыши смяты.
«Смотрите, – сказал я, – здесь было крушение». Американка выглянула в окно и увидела последний вагон.
«Этого я и боялась всю ночь, – сказала она. – У меня иногда бывают плохие предчувствия. Я больше не поеду на скором поезде ночью. Наверняка есть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро»
Вскоре мы прибыли на ночной Лионский вокзал, как только поезд остановился, к окнам подбежали носильщики. Я передал вещи через окна, и мы вышли на длинную, плохо освещенную платформу, американка вверила себя в руки одного из трех агентов Кука, который сказал ей: «Одну минуту, мадам, я найду вашу фамилию в списке».
Носильщик подкатил тележку и загрузил на нее багаж, и мы попрощались с американкой, чья фамилия уже была найдена агентом Кука в ворохе машинописных страниц, которые он сразу после этого убрал обратно в карман.
Мы следовали за носильщиком с тележкой по длинной асфальтированной платформе вдоль поезда. В конце, у выхода, контролер забирал билеты.
Мы возвращались в Париж, чтобы начать процесс о разводе.
Читать Канарейку в подарок — Хемингуэй Эрнест Миллер — Страница 1
Эрнест Хемингуэй
КАНАРЕЙКУ В ПОДАРОК
Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.
— Я купила ее в Палермо, — сказала американка. — Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?
В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе был виден коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.
Из множества высоких труб валил дым — подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дэйли мэйл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка, и она едва успела вскочить. Американка была глуховата — она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.
Поезд вышел с марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, — и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народа. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные, и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.
В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо, в закутанной шалью клетке, вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.
Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной, очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид, — типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.
— Она любит солнце, — сказала американка. — Сейчас запоет.
Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.
— Я всегда любила птиц, — сказала американка. — Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.
Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах были трамваи, и на стенах, обращенных к полотну, большие рекламы: Белль Жардиньер, Дюбонне и Перно. Все, мимо чего проходил поезд, выглядело словно натощак.
Сначала я не прислушивался к разговору американки с моей женой.
— Ваш муж тоже американец? — спросила она.
— Да, — отвечала моя жена. — Мы оба американцы.
— Я думала, что вы англичане.
— О нет, — сказала жена.
— Может, вам это показалось потому, что я ношу подтяжки? — сказал я.
Американка не слышала. Она была совсем глухая и понимала собеседника по движениям губ, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.
— Я так рада, что вы американцы. Из американцев выходят самые лучшие мужья, — говорила она. — Вы знаете, из-за этого нам пришлось покинуть Европу. В Веве моя дочь влюбилась в иностранца. — Она помолчала. — Они были безумно влюблены друг в друга. — Она опять замолчала. — Я ее увезла, конечно.
— Но теперь это у нее прошло? — спросила моя жена.
— Не думаю, — ответила американка. — Она ничего не ест и совсем не спит. Как я ни старалась, она ничем не интересуется. Она ко всему равнодушна. Не могла же я позволить, чтобы она вышла за иностранца. — Она помолчала. — Один из моих друзей говорил мне, что иностранец не может быть хорошим мужем для американки.
— Да, — сказала моя жена, — думаю, что не может.
Американка похвалила дорожное пальто моей жены, — оказалось, что она уже лет двадцать заказывает платья в том же самом ателье на улице Сент-Оноре. У них есть ее мерка и знакомая vendeuse [1], которая знает ее вкус, подбирает ей платья и посылает их в Америку. Посылки приходят в почтовое отделение недалеко от ее дома, в центре Нью-Йорка. В почтовом отделении их вскрывают для оценки, пошлина не очень высокая, потому что платья всегда простые, без золотого шитья, без отделки, и не кажутся дорогими. До теперешней vendeuse, Терезы, была другая vendeuse, Амели. Их было всего две — за все двадцать лет. Couturier [2] оставался все время один и тот же. А вот цены повысились. Хотя при нынешнем курсе это неважно. Теперь у них есть мерка ее дочери. Она уже совсем взрослая, и мерку едва ли придется менять.
Поезд подходил к Парижу. Укрепления сровняли с землей, но трава здесь так и не выросла. На путях стояло много вагонов: коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые в пять часов вечера отправятся в Италию, если поезд по-прежнему отходит в пять; на этих вагонах были таблички: «Париж — Рим»; и вагоны пригородного сообщения, с сиденьями на крышах, которые дважды в день бывают переполнены, если все осталось по-старому; мимо мелькали белые стены домов, и бесчисленные окна. Все было словно натощак,
— Американцы — самые лучшие мужья, — говорила американка моей жене. Я снимал чемоданы. — Только за американцев и стоит выходить замуж.
— А давно вы уехали из Веве? — спросила моя жена.
— Осенью будет два года. Вот я и везу канарейку ей в подарок.
— А этот молодой человек был швейцарец?
— Да, — ответила американка. — Из очень хорошей семьи. Будущий инженер. Они там и познакомились, в Веве. Подолгу гуляли вместе.
— Я знаю Веве, — сказала моя жена. — Мы провели там медовый месяц.
— Неужели? Надо думать, это было чудесно. Мне, конечно, и в голову не приходило, что она может в него влюбиться.
— Веве чудесное место, — сказала моя жена.
— Да, — сказала американка. — Не правда ли? Где вы там останавливались?
— Мы жили в «Трех коронах», — сказала моя жена.
— Хороший старый отель, — сказала американка.
— Да, — сказала моя жена. — У нас была очень хорошая комната, и осенью там было чудесно.
— Вы были там осенью?
— Да, — сказала моя жена.
Мы проезжали мимо трех вагонов, которые попали в крушение. Стенки вагонов были разворочены, крыши смяты.
— Посмотрите, — сказал я, — здесь было крушение.
Американка взглянула в окно и увидела последний вагон.
— Именно этого я и боялась всю ночь, — сказала она. — У меня бывают иногда ужасные предчувствия. Никогда больше не поеду ночным экспрессом. Должны же быть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро.
Тут поезд вошел под навес Лионского вокзала, остановился, и к окнам подбежали носильщики. Я передал чемоданы в окно, мы вышли на тускло освещенную длинную платформу, и американка вверила свою особу попечениям одного из трех агентов Кука, который сказал ей:
Канарейку в подарок — Хемингуэй Эрнест Миллер » Онлайн библиотека книг читать онлайн бесплатно и полностью
Эрнест Хемингуэй
КАНАРЕЙКУ В ПОДАРОК
Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.
— Я купила ее в Палермо, — сказала американка. — Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?
В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе был виден коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.
Из множества высоких труб валил дым — подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дэйли мэйл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка, и она едва успела вскочить. Американка была глуховата — она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.
Поезд вышел с марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, — и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народа. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные, и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.
В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо, в закутанной шалью клетке, вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.
Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной, очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид, — типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.
— Она любит солнце, — сказала американка. — Сейчас запоет.
Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.
— Я всегда любила птиц, — сказала американка. — Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.
Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах были трамваи, и на стенах, обращенных к полотну, большие рекламы: Белль Жардиньер, Дюбонне и Перно. Все, мимо чего проходил поезд, выглядело словно натощак.
Сначала я не прислушивался к разговору американки с моей женой.
— Ваш муж тоже американец? — спросила она.
— Да, — отвечала моя жена. — Мы оба американцы.
— Я думала, что вы англичане.
— О нет, — сказала жена.
— Может, вам это показалось потому, что я ношу подтяжки? — сказал я.
Американка не слышала. Она была совсем глухая и понимала собеседника по движениям губ, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.
— Я так рада, что вы американцы. Из американцев выходят самые лучшие мужья, — говорила она. — Вы знаете, из-за этого нам пришлось покинуть Европу. В Веве моя дочь влюбилась в иностранца. — Она помолчала. — Они были безумно влюблены друг в друга. — Она опять замолчала. — Я ее увезла, конечно.
— Но теперь это у нее прошло? — спросила моя жена.
— Не думаю, — ответила американка. — Она ничего не ест и совсем не спит. Как я ни старалась, она ничем не интересуется. Она ко всему равнодушна. Не могла же я позволить, чтобы она вышла за иностранца. — Она помолчала. — Один из моих друзей говорил мне, что иностранец не может быть хорошим мужем для американки.
— Да, — сказала моя жена, — думаю, что не может.
Американка похвалила дорожное пальто моей жены, — оказалось, что она уже лет двадцать заказывает платья в том же самом ателье на улице Сент-Оноре. У них есть ее мерка и знакомая vendeuse [1], которая знает ее вкус, подбирает ей платья и посылает их в Америку. Посылки приходят в почтовое отделение недалеко от ее дома, в центре Нью-Йорка. В почтовом отделении их вскрывают для оценки, пошлина не очень высокая, потому что платья всегда простые, без золотого шитья, без отделки, и не кажутся дорогими. До теперешней vendeuse, Терезы, была другая vendeuse, Амели. Их было всего две — за все двадцать лет. Couturier [2] оставался все время один и тот же. А вот цены повысились. Хотя при нынешнем курсе это неважно. Теперь у них есть мерка ее дочери. Она уже совсем взрослая, и мерку едва ли придется менять.
Поезд подходил к Парижу. Укрепления сровняли с землей, но трава здесь так и не выросла. На путях стояло много вагонов: коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые в пять часов вечера отправятся в Италию, если поезд по-прежнему отходит в пять; на этих вагонах были таблички: «Париж — Рим»; и вагоны пригородного сообщения, с сиденьями на крышах, которые дважды в день бывают переполнены, если все осталось по-старому; мимо мелькали белые стены домов, и бесчисленные окна. Все было словно натощак,
— Американцы — самые лучшие мужья, — говорила американка моей жене. Я снимал чемоданы. — Только за американцев и стоит выходить замуж.
— А давно вы уехали из Веве? — спросила моя жена.
— Осенью будет два года. Вот я и везу канарейку ей в подарок.
— А этот молодой человек был швейцарец?
— Да, — ответила американка. — Из очень хорошей семьи. Будущий инженер. Они там и познакомились, в Веве. Подолгу гуляли вместе.
— Я знаю Веве, — сказала моя жена. — Мы провели там медовый месяц.
— Неужели? Надо думать, это было чудесно. Мне, конечно, и в голову не приходило, что она может в него влюбиться.
— Веве чудесное место, — сказала моя жена.
— Да, — сказала американка. — Не правда ли? Где вы там останавливались?
— Мы жили в «Трех коронах», — сказала моя жена.
— Хороший старый отель, — сказала американка.
— Да, — сказала моя жена. — У нас была очень хорошая комната, и осенью там было чудесно.
— Вы были там осенью?
— Да, — сказала моя жена.
Мы проезжали мимо трех вагонов, которые попали в крушение. Стенки вагонов были разворочены, крыши смяты.
— Посмотрите, — сказал я, — здесь было крушение.
Американка взглянула в окно и увидела последний вагон.
— Именно этого я и боялась всю ночь, — сказала она. — У меня бывают иногда ужасные предчувствия. Никогда больше не поеду ночным экспрессом. Должны же быть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро.
Тут поезд вошел под навес Лионского вокзала, остановился, и к окнам подбежали носильщики. Я передал чемоданы в окно, мы вышли на тускло освещенную длинную платформу, и американка вверила свою особу попечениям одного из трех агентов Кука, который сказал ей:
Хемингуэй Эрнест Миллер. Канарейку в подарок
Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.— Я купила ее в Палермо, — сказала американка. — Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?
В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе был виден коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.
Из множества высоких труб валил дым — подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дэйли мэйл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка, и она едва успела вскочить. Американка была глуховата — она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.
Поезд вышел с марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, — и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народа. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные, и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.
В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо, в закутанной шалью клетке, вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.
Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной, очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид, — типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.
— Она любит солнце, — сказала американка. — Сейчас запоет.
Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.
— Я всегда любила птиц, — сказала американка. — Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.
Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах были трамваи, и на стенах, обращенных к полотну, большие рекламы: Белль Жардиньер, Дюбонне и Перно. Все, мимо чего проходил поезд, выглядело словно натощак.
Сначала я не прислушивался к разговору американки с моей женой.
— Ваш муж тоже американец? — спросила она.
— Да, — отвечала моя жена. — Мы оба американцы.
— Я думала, что вы англичане.
— О нет, — сказала жена.
— Может, вам это показалось потому, что я ношу подтяжки? — сказал я.
Американка не слышала. Она была совсем глухая и понимала собеседника по движениям губ, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.
— Я так рада, что вы американцы. Из американцев выходят самые лучшие мужья, — говорила она. — Вы знаете, из-за этого нам пришлось покинуть Европу. В Веве моя дочь влюбилась в иностранца. — Она помолчала. — Они были безумно влюблены друг в друга. — Она опять замолчала. — Я ее увезла, конечно.
— Но теперь это у нее прошло? — спросила моя жена.
— Не думаю, — ответила американка. — Она ничего не ест и совсем не спит. Как я ни старалась, она ничем не интересуется. Она ко всему равнодушна. Не могла же я позволить, чтобы она вышла за иностранца. — Она помолчала. — Один из моих друзей говорил мне, что иностранец не может быть хорошим мужем для американки.
— Да, — сказала моя жена, — думаю, что не может.
Американка похвалила дорожное пальто моей жены, — оказалось, что она уже лет двадцать заказывает платья в том же самом ателье на улице Сент-Оноре. У них есть ее мерка и знакомая vendeuse[1], которая знает ее вкус, подбирает ей платья и посылает их в Америку. Посылки приходят в почтовое отделение недалеко от ее дома, в центре Нью-Йорка. В почтовом отделении их вскрывают для оценки, пошлина не очень высокая, потому что платья всегда простые, без золотого шитья, без отделки, и не кажутся дорогими. До теперешней vendeuse, Терезы, была другая vendeuse, Амели. Их было всего две — за все двадцать лет. Couturier[2] оставался все время один и тот же. А вот цены повысились. Хотя при нынешнем курсе это неважно. Теперь у них есть мерка ее дочери. Она уже совсем взрослая, и мерку едва ли придется менять.
Поезд подходил к Парижу. Укрепления сровняли с землей, но трава здесь так и не выросла. На путях стояло много вагонов: коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые в пять часов вечера отправятся в Италию, если поезд по-прежнему отходит в пять; на этих вагонах были таблички: «Париж — Рим»; и вагоны пригородного сообщения, с сиденьями на крышах, которые дважды в день бывают переполнены, если все осталось по-старому; мимо мелькали белые стены домов, и бесчисленные окна. Все было словно натощак,
— Американцы — самые лучшие мужья, — говорила американка моей жене. Я снимал чемоданы. — Только за американцев и стоит выходить замуж.
— А давно вы уехали из Веве? — спросила моя жена.
— Осенью будет два года. Вот я и везу канарейку ей в подарок.
— А этот молодой человек был швейцарец?
— Да, — ответила американка. — Из очень хорошей семьи. Будущий инженер. Они там и познакомились, в Веве. Подолгу гуляли вместе.
— Я знаю Веве, — сказала моя жена. — Мы провели там медовый месяц.
— Неужели? Надо думать, это было чудесно. Мне, конечно, и в голову не приходило, что она может в него влюбиться.
— Веве чудесное место, — сказала моя жена.
— Да, — сказала американка. — Не правда ли? Где вы там останавливались?
— Мы жили в «Трех коронах», — сказала моя жена.
— Хороший старый отель, — сказала американка.
— Да, — сказала моя жена. — У нас была очень хорошая комната, и осенью там было чудесно.
— Вы были там осенью?
— Да, — сказала моя жена.
Мы проезжали мимо трех вагонов, которые попали в крушение. Стенки вагонов были разворочены, крыши смяты.
— Посмотрите, — сказал я, — здесь было крушение. Американка взглянула в окно и увидела последний вагон.
— Именно этого я и боялась всю ночь, — сказала она. — У меня бывают иногда ужасные предчувствия. Никогда больше не поеду ночным экспрессом. Должны же быть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро.
Тут поезд вошел под навес Лионского вокзала, остановился, и к окнам подбежали носильщики. Я передал чемоданы в окно, мы вышли на тускло освещенную длинную платформу, и американка вверила свою особу попечениям одного из трех агентов Кука, который сказал ей:
— Одну минуту, мадам, я найду вашу фамилию в списке. Подкатив тележку, носильщик нагрузил на нее багаж; и мы простились с американкой, чью фамилию агент Кука уже отыскал в ворохе отпечатанных на машинке листков и, отыскав, сунул листки в карман.
Мы пошли за носильщиком и с тележкой по длинной асфальтовой платформе вдоль поезда. В конце платформы, у выхода, контролер отбирал билеты.
Мы возвращались в Париж, чтобы начать процесс о разводе.
1927
Канарейку в подарок (fb2) | КулЛиб
Канарейку в подарок (fb2) | КулЛиб — Классная библиотека! Скачать книги бесплатно — Канарейку в подарок (пер. Нина Леонидовна Дарузес) (а.с. Мужчины без женщин-9) 83 Кб, 5с. (скачать fb2) — Эрнест Миллер ХемингуэйНастройки текста:
Цвет фоначерныйсветло-черныйбежевыйбежевый 2персиковыйзеленыйсеро-зеленыйжелтыйсинийсерыйкрасныйбелыйЦвет шрифтабелыйзеленыйжелтыйсинийтемно-синийсерыйсветло-серыйтёмно-серыйкрасныйРазмер шрифта14px16px18px20px22px24pxШрифтArial, Helvetica, sans-serif»Arial Black», Gadget, sans-serif»Bookman Old Style», serif»Comic Sans MS», cursiveCourier, monospace»Courier New», Courier, monospaceGaramond, serifGeorgia, serifImpact, Charcoal, sans-serif»Lucida Console», Monaco, monospace»Lucida Sans Unicode», «Lucida Grande», sans-serif»MS Sans Serif», Geneva, sans-serif»MS Serif», «New York», sans-serif»Palatino Linotype», «Book Antiqua», Palatino, serifSymbol, sans-serifTahoma, Geneva, sans-serif»Times New Roman», Times, serif»Trebuchet MS», Helvetica, sans-serifVerdana, Geneva, sans-serifWebdings, sans-serifWingdings, «Zapf Dingbats», sans-serif
Насыщенность шрифтажирныйОбычный стилькурсивШирина текста400px500px600px700px800px900px1000px1100px1200pxПоказывать менюУбрать менюАбзац0px4px12px16px20px24px28px32px36px40pxМежстрочный интервал18px20px22px24px26px28px30px32px
Эрнест Хемингуэй КАНАРЕЙКУ В ПОДАРОК
Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.
— Я купила ее в Палермо, — сказала американка. — Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?
В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе был виден коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.
Из множества высоких труб валил дым — подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дэйли мэйл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка, и она едва успела вскочить. Американка была глуховата — она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.
Поезд вышел с марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, — и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народа. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные, и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.
В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо, в закутанной шалью клетке, вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.
Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной, очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид, — типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.
— Она любит солнце, — сказала американка. — Сейчас запоет.
Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.
— Я всегда любила птиц, — сказала американка. — Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.
Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах были трамваи, и на стенах, обращенных к полотну, большие рекламы: Белль Жардиньер, Дюбонне и Перно. Все, мимо чего проходил поезд, выглядело словно натощак.
Сначала я не прислушивался к разговору американки с моей женой.
— Ваш муж тоже американец? — спросила она.
— Да, — отвечала моя жена. — Мы оба американцы.
— Я думала, что вы англичане.
— О нет, — сказала жена.
— Может, вам это показалось потому, что я ношу подтяжки? — сказал я.
Американка не слышала. Она была совсем глухая и понимала собеседника по движениям губ, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.
— Я так рада, что вы американцы. Из американцев выходят самые лучшие мужья, — говорила она. — Вы знаете, из-за этого нам пришлось покинуть Европу. В Веве моя дочь влюбилась в иностранца. — Она помолчала. — Они были безумно влюблены друг в друга. — Она опять замолчала. — Я ее увезла, конечно.
— Но теперь это у нее прошло? — спросила моя жена.
— Не думаю, — ответила американка. — Она ничего не ест и совсем не спит. Как я ни старалась, она ничем не интересуется. Она ко всему равнодушна. Не могла же я позволить, чтобы она вышла за иностранца. — Она помолчала. — Один из моих друзей говорил мне, что иностранец не может быть хорошим мужем для американки.
— Да, — сказала моя жена, — думаю, что не может.
Американка похвалила дорожное пальто моей жены, — оказалось, что она уже лет двадцать заказывает платья в том же самом ателье на улице Сент-Оноре. У них есть ее мерка и знакомая vendeuse[1], которая знает ее вкус, подбирает ей платья и посылает их в Америку. Посылки приходят в почтовое отделение недалеко от ее дома, в центре Нью-Йорка. В почтовом отделении их вскрывают для оценки, пошлина не очень высокая, потому что платья всегда простые, без золотого шитья, без отделки, и не кажутся дорогими. До теперешней vendeuse, Терезы, была другая vendeuse, Амели. Их было всего две — за все двадцать лет. Couturier[2] оставался все время один и тот же. А вот цены повысились. Хотя при нынешнем курсе это неважно. Теперь у них есть мерка ее дочери. Она уже совсем взрослая, и мерку едва ли придется менять.
Поезд подходил к Парижу. Укрепления сровняли с землей, но трава здесь так и не выросла. На путях стояло много вагонов: коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые в пять часов вечера отправятся в Италию, если поезд по-прежнему отходит в пять; на этих вагонах были таблички: «Париж — Рим»; и вагоны пригородного сообщения, с сиденьями на крышах, которые дважды в день бывают переполнены, если все осталось по-старому; мимо мелькали белые стены домов, и бесчисленные окна. Все было словно натощак,
— Американцы — самые лучшие мужья, — говорила американка моей жене. Я снимал чемоданы. — Только за американцев и стоит выходить замуж.
— А давно вы уехали из Веве? — спросила моя жена.
— Осенью будет два года. Вот я и везу канарейку ей в подарок.
— А этот молодой человек был швейцарец?
— Да, — ответила американка. — Из очень хорошей семьи. Будущий инженер. Они там и познакомились, в Веве. Подолгу гуляли вместе.
— Я знаю Веве, — сказала моя жена. — Мы провели там медовый месяц.
— Неужели? Надо думать, это было чудесно. Мне, конечно, и в голову не приходило, что она может в него влюбиться.
— Веве чудесное место, — сказала моя жена.
— Да, — сказала американка. — Не правда ли? Где вы там останавливались?
— Мы жили в «Трех коронах», — сказала моя жена.
— Хороший старый отель, — сказала американка.
— Да, — сказала моя жена. — У нас была очень хорошая комната, и осенью там было чудесно.
— Вы были там осенью?
— Да, — сказала моя жена.
Мы проезжали мимо трех вагонов, которые попали в крушение. Стенки вагонов были разворочены, крыши смяты.
— Посмотрите, — сказал я, — здесь было крушение.
Американка взглянула в окно и увидела последний вагон.
— Именно этого я и боялась всю ночь, — сказала она. — У меня бывают иногда ужасные предчувствия. Никогда больше не поеду ночным экспрессом. Должны же быть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро.
Тут поезд вошел под навес Лионского вокзала, остановился, и к окнам подбежали носильщики. Я передал чемоданы в окно, мы вышли на тускло освещенную длинную платформу, и американка вверила свою особу попечениям одного из трех агентов Кука, который сказал ей:
— Одну минуту, мадам, я найду вашу фамилию в списке.
Подкатив тележку, носильщик нагрузил на нее багаж; и мы простились с американкой, чью фамилию агент Кука уже отыскал в ворохе отпечатанных на машинке листков и, отыскав, сунул листки в карман.
Мы пошли за носильщиком и с тележкой по длинной асфальтовой платформе вдоль поезда. В конце платформы, у выхода, контролер отбирал билеты.
Мы возвращались в Париж, чтобы начать процесс о разводе.
Переводчик: Н. Дарузес
Примечания
1
Продавщица (франц.)
(обратно)2
Закройщик (франц.)
(обратно)Оглавление
Канарейку в подарок (fb2) | КулЛиб
Канарейку в подарок (fb2) | КулЛиб — Классная библиотека! Скачать книги бесплатно — Канарейку в подарок (пер. Нина Леонидовна Дарузес) 9 Кб (скачать fb2) — Эрнест Миллер ХемингуэйНастройки текста:
Цвет фоначерныйсветло-черныйбежевыйбежевый 2персиковыйзеленыйсеро-зеленыйжелтыйсинийсерыйкрасныйбелыйЦвет шрифтабелыйзеленыйжелтыйсинийтемно-синийсерыйсветло-серыйтёмно-серыйкрасныйРазмер шрифта14px16px18px20px22px24pxШрифтArial, Helvetica, sans-serif»Arial Black», Gadget, sans-serif»Bookman Old Style», serif»Comic Sans MS», cursiveCourier, monospace»Courier New», Courier, monospaceGaramond, serifGeorgia, serifImpact, Charcoal, sans-serif»Lucida Console», Monaco, monospace»Lucida Sans Unicode», «Lucida Grande», sans-serif»MS Sans Serif», Geneva, sans-serif»MS Serif», «New York», sans-serif»Palatino Linotype», «Book Antiqua», Palatino, serifSymbol, sans-serifTahoma, Geneva, sans-serif»Times New Roman», Times, serif»Trebuchet MS», Helvetica, sans-serifVerdana, Geneva, sans-serifWebdings, sans-serifWingdings, «Zapf Dingbats», sans-serif
Насыщенность шрифтажирныйОбычный стилькурсивШирина текста400px500px600px700px800px900px1000px1100px1200pxПоказывать менюУбрать менюАбзац0px4px12px16px20px24px28px32px36px40pxМежстрочный интервал18px20px22px24px26px28px30px32px
Эрнест Хемингуэй Канарейку в подарок
* * *
Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.
— Я купила ее в Палермо, — сказала американка. — Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?
В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе был виден коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.
Из множества высоких труб валил дым — подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дэйли мэйл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка, и она едва успела вскочить. Американка была глуховата — она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.
Поезд вышел с марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, — и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народа. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные, и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.
В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо, в закутанной шалью клетке, вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.
Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной, очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид, — типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.
— Она любит солнце, — сказала американка. — Сейчас запоет.
Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.
— Я всегда любила птиц, — сказала американка. — Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.
Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах были трамваи, и на стенах, обращенных к полотну, большие рекламы: Белль Жардиньер, Дюбонне и Перно. Все, мимо чего проходил поезд, выглядело словно натощак.
Сначала я не прислушивался к разговору американки с моей женой.
— Ваш муж тоже американец? — спросила она.
— Да, — отвечала моя жена. — Мы оба американцы.
— Я думала, что вы англичане.
— О нет, — сказала жена.
— Может, вам это показалось потому, что я ношу подтяжки? — сказал я.
Американка не слышала. Она была совсем глухая и понимала собеседника по движениям губ, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.
— Я так рада, что вы американцы. Из американцев выходят самые лучшие мужья, — говорила она. — Вы знаете, из-за этого нам пришлось покинуть Европу. В Веве моя дочь влюбилась в иностранца. — Она помолчала. — Они были безумно влюблены друг в друга. — Она опять замолчала. — Я ее увезла, конечно.
— Но теперь это у нее прошло? — спросила моя жена.
— Не думаю, — ответила американка. — Она ничего не ест и совсем не спит. Как я ни старалась, она ничем не интересуется. Она ко всему равнодушна. Не могла же я позволить, чтобы она вышла за иностранца. — Она помолчала. — Один из моих друзей говорил мне, что иностранец не может быть хорошим мужем для американки.
— Да, — сказала моя жена, — думаю, что не может.
Американка похвалила дорожное пальто моей жены, — оказалось, что она уже лет двадцать заказывает платья в том же самом ателье на улице Сент-Оноре. У них есть ее мерка и знакомая vendeuse[1], которая знает ее вкус, подбирает ей платья и посылает их в Америку. Посылки приходят в почтовое отделение недалеко от ее дома, в центре Нью-Йорка. В почтовом отделении их вскрывают для оценки, пошлина не очень высокая, потому что платья всегда простые, без золотого шитья, без отделки, и не кажутся дорогими. До теперешней vendeuse, Терезы, была другая vendeuse, Амели. Их было всего две — за все двадцать лет. Couturier[2] оставался все время один и тот же. А вот цены повысились. Хотя при нынешнем курсе это неважно. Теперь у них есть мерка ее дочери. Она уже совсем взрослая, и мерку едва ли придется менять.
Поезд подходил к Парижу. Укрепления сровняли с землей, но трава здесь так и не выросла. На путях стояло много вагонов: коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые в пять часов вечера отправятся в Италию, если поезд по-прежнему отходит в пять; на этих вагонах были таблички: «Париж — Рим»; и вагоны пригородного сообщения, с сиденьями на крышах, которые дважды в день бывают переполнены, если все осталось по-старому; мимо мелькали белые стены домов, и бесчисленные окна. Все было словно натощак,
— Американцы — самые лучшие мужья, — говорила американка моей жене. Я снимал чемоданы. — Только за американцев и стоит выходить замуж.
— А давно вы уехали из Веве? — спросила моя жена.
— Осенью будет два года. Вот я и везу канарейку ей в подарок.
— А этот молодой человек был швейцарец?
— Да, — ответила американка. — Из очень хорошей семьи. Будущий инженер. Они там и познакомились, в Веве. Подолгу гуляли вместе.
— Я знаю Веве, — сказала моя жена. — Мы провели там медовый месяц.
— Неужели? Надо думать, это было чудесно. Мне, конечно, и в голову не приходило, что она может в него влюбиться.
— Веве чудесное место, — сказала моя жена.
— Да, — сказала американка. — Не правда ли? Где вы там останавливались?
— Мы жили в «Трех коронах», — сказала моя жена.
— Хороший старый отель, — сказала американка.
— Да, — сказала моя жена. — У нас была очень хорошая комната, и осенью там было чудесно.
— Вы были там осенью?
— Да, — сказала моя жена.
Мы проезжали мимо трех вагонов, которые попали в крушение. Стенки вагонов были разворочены, крыши смяты.
— Посмотрите, — сказал я, — здесь было крушение. Американка взглянула в окно и увидела последний вагон.
— Именно этого я и боялась всю ночь, — сказала она. — У меня бывают иногда ужасные предчувствия. Никогда больше не поеду ночным экспрессом. Должны же быть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро.
Тут поезд вошел под навес Лионского вокзала, остановился, и к окнам подбежали носильщики. Я передал чемоданы в окно, мы вышли на тускло освещенную длинную платформу, и американка вверила свою особу попечениям одного из трех агентов Кука, который сказал ей:
— Одну минуту, мадам, я найду вашу фамилию в списке. Подкатив тележку, носильщик нагрузил на нее багаж; и мы простились с американкой, чью фамилию агент Кука уже отыскал в ворохе отпечатанных на машинке листков и, отыскав, сунул листки в карман.
Мы пошли за носильщиком и с тележкой по длинной асфальтовой платформе вдоль поезда. В конце платформы, у выхода, контролер отбирал билеты.
Мы возвращались в Париж, чтобы начать процесс о разводе.
1927
Примечания
1
Продавщица (франц.)
(обратно)2
Закройщик (франц.)
(обратно)Оглавление
Анализ рассказов: Канарейка для одного Эрнеста Хемингуэя
В «Канарейке для одного» Эрнеста Хемингуэя есть тема контроля, идентичности, недовольства и разделения. Эта история, взятая из его сборника «Полное собрание рассказов», рассказана от первого лица неназванным человеком, и после прочтения читатель понимает, что Хемингуэй может исследовать тему контроля. Есть ощущение, что американка хочет контролировать жизнь своей дочери или, по крайней мере, контролировать, в кого она влюбляется.Это может быть важно, поскольку во многих отношениях дочь американской леди может чувствовать себя в ловушке своей матери. Так же, как канарейка заперта в клетке. Возможно также, что Хемингуэй исследует тему идентичности. Он не только не называет ни одного из персонажей рассказа, но и восприятие читателем того, что происходит между персонажами, также основывается на предположениях. Только в последней строке рассказа читатель понимает, что рассказчик и его жена расходятся. В истории нет намека, кроме последней строки, на то, чтобы предположить, что с браком рассказчика что-то не так.Они всегда вежливы на протяжении всей истории, и даже американка не подозревает, что рассказчик и его жена могут пойти разными путями.
Однако тот факт, что рассказчик говорит только один раз в истории, может быть признаком того, что все не так. Он также кажется озабоченным и не проявляет особого интереса к разговору, который его жена ведет с американкой. Возможно, рассказчик чувствует, что ему навязывают разделение. Это была не его идея.Фактически также заметно, что ни на каком этапе истории рассказчик не разговаривает со своей женой или она с ним. Все разговоры обращены к американке. Что может подчеркнуть недовольство (друг другом), которое испытывают рассказчик и его жена. Есть также чувство иронии в том, что американка думает, что американские женщины должны выходить замуж только за американских мужчин, потому что рассказчик, американка, расстается со своей женой-американкой. Тот факт, что читатель не знает, почему рассказчик разлучается со своей женой, также может быть важным, поскольку Хемингуэй мог предполагать, что никто на самом деле не знает, что происходит внутри брака.Так же, как трудно определить настроение между рассказчиком и его женой, так и человеку трудно понять, что происходит внутри брака.
В рассказе также может быть какой-то важный символизм. Упомянутая канарейка является зеркалом дочери американской леди. Так же, как канарейка находится под контролем американской леди и в ловушке. То же самое и с дочерью американской леди. Дом, упомянутый в начале рассказа, может символизировать счастье, дом для двух человек.В то время как горящий дом может символизировать несчастье. Что-то, что отражало бы отношения рассказчика с его женой. Все началось счастливо, но теперь превратилось в печаль или несчастье. Тот факт, что американка частично глухая, также может иметь некоторое символическое значение, поскольку Хемингуэй может предполагать, что американка ничего не слышит. Такие вещи, как то, что ее дочь была влюблена в швейцарца. Скорее, она позволяет своим собственным предрассудкам по отношению к европейским мужчинам мешать ей.Вместо того чтобы радоваться за свою дочь, американка только делает жизнь дочери несчастной.
Суждение американской леди также подвергается сомнению. Не только потому, что у нее есть предубеждение к европейским мужчинам, но и потому, что она никогда не понимает, что брак рассказчика закончился. Где ранее она утверждала, что американские мужчины — лучшие мужчины для женитьбы. Она не понимает, что брак рассказчика в беде. Тот факт, что война окончена, также может иметь значение. Пока шла война, и рассказчику, и его жене было о чем беспокоиться.Теперь, когда война окончена, они оба, вероятно, осознали, что брак подошел к концу. Война во многих отношениях могла отвлечь внимание от неизбежного. Точно так же, как американка контролирует свою дочь, война могла контролировать направление брака рассказчика. Американка также, кажется, является тем, кто ведет разговор на протяжении всей истории. Рассказчик и его жена рассказывают о себе больше, чем о чем-либо другом. Во всяком случае, американка была настолько поглощена своим собственным миром, что не нашла времени, чтобы получить четкое представление ни о рассказчике, ни о его жене.Из-за собственной неуверенности она не могла заметить, что рассказчик хранил молчание большую часть пути на поезде. Верный знак для некоторых, что что-то не так. Вместо этого американка считает, что канарейка вылечит разбитое сердце ее дочери.
Цитируйте сообщениеMcManus, Dermot. «Канарейка для одного Эрнеста Хемингуэя». Сидящая пчела . Сидящая пчела, 12 апреля 2018 г. Web.
Похожие сообщения:
.Бесплатное эссе: канарейка для одного
Канарейка для одного
Эрнест Хемингуэй
Анализируемый отрывок принадлежит перу гениального, одного из величайших писателей ХХ века Эрнеста Хемингуэя. Он создал новую историю, бессюжетную, эпизодическую и лишенную эмоций. Хемингуэй считал, что наибольший эффект дает экономия средств, поэтому его стиль прямой, простой и. мощный, тонкий и сильный, стиль сложной простоты.Он избегает эмоционально заряженных слов, поэтому его словарный запас состоит из простых, понятных слов. Его главный принцип — символизм, особая ритмичность и особый рисунок диалога. Между изысканной простотой его стиля и иррациональным сюжетом всегда существует огромное противоречие. «Канарейка для одного», а также многие другие рассказы и романы о его трагическом конце, что особенно бросается в глаза из-за почти случайной бесстрастной подачи трагического события. Как и все его рассказы, «Канарейка для одного» построена на трагедии человеческих отношений, но не раскрывается открыто.Он написан в типичном для Хемингуэя стиле: точный, лаконичный, неявный, но скрывающий многое под поверхностью. В повести «Канарейка для одного» сочетаются тема войны и тема трагической любви. Здесь мы встречаемся с тремя главными героями: американка, которая возвращается домой с канарейкой в качестве подарка для дочери, любовь которой трагически оборвалась со швейцаркой, и американская пара, которая также едет в Париж, чтобы там развестись. . Название анализируемого рассказа довольно многозначительно.«Канарейка для одного». Неопределенный артикль вместе со словом «один» обозначает идею, что все одиноки и несчастны. «Для одного», которое подразумевает «для всех», наряду с тем фактом, что мы не знаем имен персонажей, являются маркерами обобщения, поскольку эта история о человечестве, о потерянном послевоенном поколении, что весьма характерно для стиля Хемингуэя. «Канарейка», то есть птица в клетке, скорее символична из-за несамостоятельности и, как следствие, навязанного показного счастья.Рассказ начинается с определенного артикля, поэтому прием середины от начала сразу погружает читателя в самую гущу событий. Мы видим доскональное описание ландшафтов. «Проходящий поезд» — ключевые слова этой истории, поскольку поезд — это символ жизни, которая очень быстро уходит из жизни. Он оставляет «длинный красный каменный дом», символ семейной жизни, и «море», символ счастья, поэтому картина успокаивает и радует. Поэтому вначале мы наблюдаем более-менее приятную картину из окна.Затем на протяжении всей истории изменения в этой картине привлекают наше внимание к постепенному исчезновению счастья из жизни персонажей, что приводит к беспокойству и дисгармонии. Простое повторение «было очень жарко» и смысловое повторение «без бриза» подчеркивают ненормальность ситуации. Это противоречит действительности, ведь поезд идет очень быстро, а вместо ветра и свежести только скованность и дискомфорт. «Американка приоткрыла жалюзи», — это действие подчеркивает мысль о том, что она мешает рассказчику увидеть море, тем самым убивая последнее воспоминание о счастье.А отсек выглядит как клетка, кажется, будто она создает эффект заточения, как это сделала с дочерью. А деталь о том, что моря даже изредка нет, готовит читателя к следующей трагедии. Таким образом, рассказчик не видит моря, и он поворачивается в противоположную сторону, где есть «открытое окно», средство для бегства, но это довольно неприятная, отвратительная картина за пределами, созданная использованием таких ярких эпитетов, как «Пыльный, промасленный, плоский, серо-каменный». Итак, поезд движется, и никто не может изменить этот жизненный путь.«Поезд замедлился и прошел по одному пути через множество других» означает, что каждую секунду у всех нас есть выбор, после которого вы не можете сделать шаг назад, потому что прошлое — это прошлое, и мы не можем его изменить. Рассказчик описывает окружающую картину и американскую даму совершенно бесстрастно, так обстоятельно, что отвлекает его мысли от грядущего развода. Затем мы видим, что поезд останавливается на 25 минут в Марселе. Американка покупает «The Daily Mail», самый популярный таблоид, в котором есть информация о знаменитостях, и воду Evian, дорогую французскую воду, которая символизирует ее статус в обществе и утверждает, что она является обычным типичным представителем своего класса.Затем мы узнаем, что американка немного глухая, и далее эта идея представлена в небольшой градации для создания эффекта аутентичности. Ненормальность ситуации в том, что будучи глухой, она восхищается и любит, как поет канарейка. Автор раскрывает это не зря, а для создания послевоенного мира, когда все, весь нормальный порядок вещей искажается. К тому же ее глухота — символ ее непроницаемости и неспособности, отсутствия желания что-либо изменить в своей жизни.Затем поезд движется, и мы снова видим неприятный вид цивилизованного общества. «И последнее солнце на воде» означает последнюю надежду, которая ушла и больше никогда не вернется. Глагол в форме ing-формы «становилось темно» подчеркивает движение поезда, как будто наша жизнь проходит очень быстро. Затем мы видим «горящий дом», который является символом катастрофы, которая может произойти в жизни главного героя. А то, что «многие люди смотрели, как горит дом», что они оставались пассивными, создает в мире эффект безразличия, когда никому нет дела, и это вполне нормальный порядок вещей.Деталь, что «вещи из фермерского дома были разложены в поле», чтобы каждый мог увидеть личную жизнь тех, у кого дом горит, подобна подготовке к откровениям американской женщины. Затем автор изображает солдат на вокзале, что свидетельствует о послевоенных временах. С помощью параллельных конструкций, организованных полисиндетоном и полных гиперболизированных эпитетов, например: «Они были в коричневой униформе, были высокими, и их лица сияли близко под электрическим светом.Их лица были очень черными, и они были слишком высокими, чтобы смотреть на них ». Автор подчеркивает рост этих негров. А рядом с ними «Невысокий белый сержант». И все это красноречиво говорит об одиночестве, неуравновешенности и дисгармонии в мире. Тогда мы впервые узнаем, что в купе было три человека, так как «швейцар приготовил три кровати для сна». Обрамляющее повторение в предложении с параллельной конструкцией и полисиндетоном «Ночью американка лежала без сна, потому что поезд был быстрым * и ехал очень быстро, и она боялась скорости ночью», подчеркивает мысль о том, что американка женщина боится скоростного поезда так же, как и самой жизни, потому что она придерживается некоторых вещей и боится всех изменений в своей жизни, и она навязывает то же самое своей дочери.«Ткань, накрытая клеткой канарейки» — доказательство того, что она заботится о птице не меньше, чем о дочери; она предохраняет ее от любой опасности, даже не давая возможности выбрать себя. И по описанию мы понимаем, что рассказчик тоже не спит, так как у него нет чувств и он смотрит на синий свет и американскую даму. «Утром поезд был недалеко от Парижа», значит, их пункт назначения — Париж. И снова мы видим ненормальность послевоенного мира, когда все в беспорядке, ведь долгое время Париж считался местом любви, добра и счастья, а теперь это место развода и разбитых семей, потому что все они уходят. в Париж и там супружеская пара собирается развестись.Поезд идет своим путем, и это как люди, которые выбирают из многих путей только один и следуют по нему всю жизнь. Все ограничено. Сначала утром атмосфера веселее, привлекательнее, но постепенно она снова становится неприятной и отталкивающей. Повторение кадров с определенной градацией, то есть «почти… гораздо ближе», создает эффект неизвестности, поскольку рассказчик чувствует, что в Париже что-то плохое случится. То, что американка «сняла ткань с клетки и повесила клетку на солнце», подчеркивает, что она измеряет солнце и темноту для канарейки, а также все измеряет для своей дочери.Слова «Я отвезу его домой к моей маленькой девочке» подтверждают идею о том, что она мешает своей дочери быть свободной, все еще считая ее маленькой девочкой. Но это не подходящий подарок женщине с разбитым сердцем. «Вот, он сейчас поет» — показывает градацию представления о ее глухоте. Она глухая, но пытается скрыть, у нее не хватает смелости признать это, и ей приходится притворяться кем-то еще. Далее градация усиливается, поскольку «американка не слышала. Она действительно была глухой; она читала по губам ».«Поезд пересек реку и прошел через очень ухоженный лес. Поезд проехал через многие города за пределами Парижа », снова подчеркивающий движущиеся дни, уходящую жизнь. Довольно живописный эпитет «очень тщательно ухоженный лес» подчеркивает идею о том, что люди всегда вмешиваются в мир природы, создавая все, что они хотят, точно так же, как в случае с американкой, которая вмешивается в жизнь своей дочери, не думая о возможных ужасных обстоятельствах. Тогда мы впервые видим появление рассказчика: «Несколько минут я не слушал американку, которая разговаривала с моей женой.«Мы чувствовали его присутствие с самого начала, но теперь мы знаем его; здесь автор одним предложением дает понять, кто другие два пассажира. И слова американки «Я думала, что ты англичанка» используются здесь не зря, а для того, чтобы доказать, что он отличается от этого стереотипного мнения и отличается от нее, и рассказчику это нравится. Затем она продолжила говорить с его женой, и он выглянул в окно, таким образом, он представлен либо как сторонний наблюдатель, либо как будто он чувствует себя где-то еще.«Я так рада, что вы американцы». И только после того, как американка узнала, что они американцы, она начинает говорить о личных вещах, потому что, во-первых, это вполне нормальная ситуация, когда вы делитесь своими чувствами с какими-то незнакомцами, поскольку вы действительно уверены, что никогда не встретите их снова. Или, может быть, она думала, что они поймут и поддержат ее. И она начинает свое откровение с ключевой фразы: «Американские мужчины — лучшие мужья», — ее стереотип, который заставил ее лишить дочь настоящего счастья и счастливой семейной жизни.А говоря о дочери, она очень волнуется, страдает, делает паузы и произносит короткие предложения. Худшая правда в том, что она сделала свою любимую дочь несчастной, как она ее любит; ее любовь глуха и слепа. Она чрезмерно оберегает и держит дочь «в клетке», не позволяя себе выбирать путь в этой жизни. Распространенный эпитет, но сильный усилитель «просто безумно влюбленный» подчеркивает тот факт, что это была настоящая чистая нежная любовь. Но для ее матери это как болезнь, поэтому их нужно разлучить и поставить фразу «Она справилась с этим?» это доказывает.Параллельная конструкция «Она ничего не ела и совсем не спала» подчеркивает глубокие страдания девушки. «Я очень старался, но, похоже, она ничем не интересуется. Ей все равно ». Используя Present Simple и Present Perfect, автор подчеркивает, что бедная девочка все еще находится в таком состоянии и ее мать не может ей помочь. Несовместимые слова «Кто-то, очень хороший друг» демонстрируют горькую иронию по отношению к автору, который заявил, что она поверила тому, кто сказал ей только один раз, и что она организовала жизнь своей дочери в соответствии с этой глупой, глупой идеей.Здесь можно провести параллель между дочерью и канарейкой: оба отказываются подчиняться приказам, оба чрезмерно защищены и сильно страдают. Затем мы видим своего рода краткое изложение женского диалога, который очень важен для понимания жизни американской женщины. Около 20 лет она покупала одежду в той же самой модной одежде. Таким образом, она экономна, но в то же время жадна, поскольку покупает довольно простую, но дорогую французскую одежду, чтобы платить меньше пошлин, но носить одежду, соответствующую ее социальному статусу.Более того, эти люди даже знают ее вкусы и выбирают для нее одежду. Так что в ее избитом образе жизни нет свежести, движения и новизны. Вкусов она не меняет на протяжении всей жизни, вообще боится любых изменений. И что действительно ужасно, она навязывает то же самое жизни дочери. По мере того, как они становятся все ближе и ближе, американка все еще придерживается идеи, что «американские мужчины — единственные мужчины в мире, которые женятся», и раскрывает историю любви своей дочери.В общем, мы понимаем, что любовник ее дочери был очень хорошим парнем, поскольку «он был из очень хорошей семьи в Веве. Он собирался стать инженером », но единственным его недостатком была национальность, он был швейцарец. Этот самый длинный диалог с обеих сторон раскрывает два факта, которые их всех объединяют; во-первых, все они были в Веве, а во-вторых, что обе истории произошли осенью, в то время, когда природа увядает. Эта асимметрия лингвистического знака делает особый акцент на идее о том, что влюбиться в падении означает, что эта любовь определенно обречена на какое-то раздавление, разрыв и неизбежный конец.К тому же в этом диалоге очень своеобразно употребление времен. Речь дамы дана в «Настоящем», поскольку история, которую она им рассказывает, является простым фактом из жизни ее дочери. А речь жены рассказчика представлена в Прошлом, так как для этой женщины ее счастливая семейная жизнь где-то позади, в прошлом и ее уже нельзя вернуть, потому что она собирается развестись. В этой части текста мы также понимаем, что число 3, которое мы так часто называем, например «3 пассажира, гостиница« Trois Couronnes »- нечетное число; Таким образом, его нельзя разделить на пары, несущие в себе идею бесконечного одиночества.И эта идея также подчеркивается, когда мы сталкиваемся с «тремя автомобилями, которые попали в аварию», что является кульминацией истории. Они олицетворяют супружескую пару, а дочь, любовь и счастье которой разрушены, полностью разрушена. Кроме того, неопределенный артикль перед словом «крушение» описывает то, что может случиться в жизни любого человека, поскольку никто из нас не застрахован от этой ужасной необратимой жизненной катастрофы. «Я боялась этого всю ночь, — сказала она. — Иногда у меня есть потрясающие предчувствия.Я никогда больше не пойду ночью по порогу. Должны быть другие комфортабельные поезда, которые не ходят так быстро ». Дама ждала крушения, боялась, но в конце концов все устроила она. Она боится скорого поезда, как и настоящей полноценной жизни. И мы не можем не почувствовать горькую иронию Хемингуэя, сравнивая отношение этой дамы к любви людей. Любовь швейцарки и ее дочери, которые «просто безумно любили, гуляли и всегда были вместе», она считала болезнью, от которой нужно избавляться.И отношения этой молодой пары, которые даже не разговаривали друг с другом и не смотрели друг на друга на протяжении всей поездки, она признала как нормальную любовь, такую, какой она должна быть в этом мире. По крайней мере, они прибывают в Париж, и мрачное и мрачное описание внешнего мира рисует картину будущего этой пары. Параллельная конструкция с полисиндетоном «и моя жена попрощалась, а я попрощался с американкой» создает ритмичность и выражает идею о том, что эти не так давно близкие люди теперь были совершенно чужды друг другу, ничего не связанного их больше.И это также подтверждается фразой «Мы пошли за носильщиком», поскольку это последний шанс использовать местоимение «мы» как их любовь, их семейное счастье подошло к трагическому концу. «В конце были врата» — эта инверсия делает субъект ревматическим, показывая, что это врата в новую отдельную одинокую жизнь. «И мужчина забрал билеты» — это последнее воспоминание об их счастливом прошлом и теперь ничего общего не осталось. Последняя фраза «Мы возвращались в Париж для создания отдельных резиденций» раскрывает всю правду.Этот композиционный прием называется запаздыванием, и автор с помощью инг-глагола передает идею продолжения жизни. В целом, я должен сказать, что этот рассказ написан в типичном для Хеммингуэя стиле, лаконично, точно, лишено сантиментов и эмоций. В нем рассказывается о трагедии послевоенных времен и глупых стереотипных взглядах на американское общество. А чтобы понять настоящую правду в творчестве Хемингуэя, нужно обращать внимание на каждую деталь и каждое слово, ведь он это скрывает довольно глубоко, будучи мастером создания «айсберга», который остается незамеченным.
: Канарейка для одного Эрнеста Хемингуэя
Канарейка для одного
Эрнест Хемингуэй
Поезд очень быстро миновал длинный красный каменный дом с садом и четырьмя густыми пальмами со столиками под ними в тени. С другой стороны было море. Потом был прорубание красного камня и глины, и море было только , изредка и далеко внизу у скал.
«Я купила его в Палермо», — сказала американка.«У нас был всего час на берегу, и было утро воскресенья. Этот человек хотел, чтобы ему платили долларами, и я дал ему полтора доллара. Он действительно очень красиво поет ».
В поезде было очень жарко, а в светлом салоне купе было очень жарко. В открытое окно не дул ветерок. Американка опустила жалюзи, и моря больше не было даже изредка. С другой стороны было стекло, затем коридор, затем открытое окно, а за окном были пыльные деревья, промасленная дорога и плоские виноградные поля с холмами из серого камня за ними.
Из многих высоких труб шел дым, идущий в Марсель, и поезд замедлил ход и проследовал по одному пути через множество других на станцию. Поезд простоял на станции в Марселе двадцать пять минут, и американка купила газету Daily Mail и полбутылки воды Evian. Она прошла немного по перрону станции, но осталась возле ступенек вагона, потому что в Каннах, где он остановился на двенадцать минут, поезд ушел без сигнала отправления, и она села только вовремя .Американка была немного глухой и боялась, что, возможно, будут даны сигналы об отбытии и она их не услышит.
Поезд отошел от вокзала в Марселе, и там были не только распределительные станции и заводской дым, но, оглядываясь назад, можно было увидеть город Марсель и гавань с каменными холмами позади него и последние лучи солнца на воде. С наступлением темноты поезд проехал мимо горящего в поле фермерского дома. Автомобили были остановлены вдоль дороги и постельных принадлежностей и вещей из дома было разложено в поле.Многие люди смотрели, как горит дом. Когда стемнело, поезд был в Авиньоне. Люди садились и уходили. В газетном киоске французы, вернувшись в Париж, купили в тот день французские газеты. На перроне станции стояли солдаты-негры. Они были в коричневой униформе, были высокими, и их лица сияли, словно под электрическим светом. Их лица были очень черными, и они были слишком высокими, чтобы смотреть на них. Поезд ушел с вокзала Авиньона, где стояли негры. С ними был невысокий белый сержант.
Внутри освещенного салона отсек швейцар снял три кровати изнутри стены и подготовил их ко сну.Ночью американка лежала без сна, потому что поезд был rapide и шел очень быстро, и она боялась скорости ночью. Кровать американской леди стояла у окна. Канарейка из Палермо, с накинутой тканью на клетку, находилась вне сквозняков в коридоре, ведущем в умывальную. Снаружи купе горел синий свет, и всю ночь поезд ехал очень быстро, а американка лежала без сна и ждала крушение .
Утром поезд был около Парижа, и после того, как американка вышла из умывальника, она выглядела очень здоровой, , пожилой и американкой, несмотря на то, что не спала, сняла ткань с клетки и повесив клетку на солнце, она вернулась в вагон-ресторан позавтракать. Когда она снова вернулась в освещенный салон купе , кровати были отодвинуты в стену и превращены в сиденья, канарейка трясла перьями в солнечном свете, проникавшем через открытое окно, а поезд находился намного ближе к Парижу. .
«Он любит солнце», — сказала американка. «Сейчас он споёт , через некоторое время ».
Канарейка трясла перьями и клевала в них. «Я всегда любила птиц», — сказала американка. «Я везу его домой к моей маленькой девочке. Вот он сейчас поет.
Канарейка чирикала, и перья на его шее выступили, затем он уронил клюв и снова клюнул в свои перья.Поезд пересек реку и прошел через очень ухоженный лес. Поезд прошел через многие города за пределами Парижа. В городах были трамвайные вагоны и большие объявления о Belle Jardini? Re и Dubonnet и Pernod на стенах по направлению к поезду. Все, что проехал поезд, выглядело так, как будто это было до завтрака. Несколько минут я не слушал американку, которая разговаривала с моей женой.
«Ваш муж тоже американец?» спросила дама.
«Да», — сказала моя жена. «Мы оба американцы».
«Я думал, ты англичанин».
«О нет.»
«Возможно, это потому, что я носил подтяжки», — сказал я. Я начал говорить подтяжки и сменил это на подтяжки во рту, чтобы сохранить свой английский характер. Американка не слышала. Она действительно была глухой; она читала по губам, а я не смотрел на нее.Я выглянул в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.
«Я так рада, что вы американцы. Из американских мужчин получаются лучшие мужья, — говорила американка. «Знаете, именно поэтому мы покинули континент. Моя дочь влюбилась в мужчину в Веве ». Она остановилась. «Они были просто безумно влюблены». Она снова остановилась. «Я, конечно, увез ее».
«Она получила больше ?» спросила моя жена.
«Я так не думаю, — сказала американка.«Она ничего не ела и вообще не спала. Я очень старался, но она, кажется, ничем не интересуется. Ей нет дела до вещей. Я не мог допустить, чтобы она вышла замуж за иностранца. Она остановилась. «Один мой очень хороший друг сказал мне однажды:« Ни один иностранец не может сделать американскую девушку хорошим мужем ».
«Нет, — сказала моя жена, — я полагаю, что нет».
Американка восхищалась дорожным пальто моей жены, и оказалось, что американка уже двадцать лет покупала себе одежду в том же maison de couture на улице Сент-Онор.У них были ее мерки, и вендеуза , знавшая ее и ее вкусы , выбрала для нее платья из , и их отправили в Америку. Они пришли на почту недалеко от того места, где она жила в пригороде Нью-Йорка, и пошлина никогда не была непомерно высокой , потому что они открывали платья там, в почтовом отделении, чтобы оценить их, и они всегда были очень просты на вид и с никакого золотого кружева или украшений, которые делали бы платья дорогими. До нынешней вендузы , названной Th? R? Se, была другая vendeuse , по имени Am? Lie.Всего за двадцать лет их было только двое. Это всегда был тот же , модель от кутюрье. Цены, однако, выросли. Однако обмен уравнял . У них теперь были размеры ее дочери. Она выросла, и теперь у них было мало шансов измениться.
Поезд приближался к Парижу. Укрепления были снесены, но трава не выросла. На рельсах стояло много вагонов — коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые отправятся в Италию в пять часов вечера, если этот поезд все еще уедет в пять; автомобили были помечены как Париж-Рим, а автомобили с сиденьями на крышах, которые ехали туда и обратно в пригород , в определенные часы с людьми на всех сиденьях и на крышах, если бы это было так все еще сделано, и мимо были белые стены и множество окон домов.Ничего не ел, ни завтрака.
«Лучшими мужьями бывают американцы», — сказала американка моей жене. Я спускал сумки. «Американские мужчины — единственные мужчины в мире, которые женятся».
«Как давно вы уехали из Веве?» спросила моя жена.
«Два года назад этой осенью. Это она, знаете ли, я веду канарейку.
«Был ли мужчина, в которого была влюблена ваша дочь, швейцарец?»
«Да», — сказала американка.«Он был из очень хорошей семьи в Веве. Он собирался стать инженером. Они встретились там, в Веве. Они вместе ходили на долгие прогулки ».
«Я знаю Веве», — сказала моя жена. «Мы были там во время медового месяца».
«Были ли вы на самом деле? Должно быть, это было прекрасно. Я, конечно, понятия не имел, что она влюбится в него.
«Это было очень красивое место, — сказала моя жена.
«Да», — сказала американка.«Разве это не мило? Где ты остановился? »
«Мы останавливались в Trois Couronnes , — сказала моя жена.
«Это такой прекрасный старый отель», — сказала американка.
«Да», — сказала моя жена. «У нас был очень хороший номер, а осенью местность была прекрасна».
«Вы были там осенью?»
«Да», — сказала моя жена.
Мы проезжали три машины, которые попали в аварию.Они были расколоты, и крыши провисли.
«Смотри», — сказал я. «Произошла авария».
Американка посмотрела и увидела последнюю машину. «Я боялась этого всю ночь», — сказала она. «Иногда у меня есть потрясающие предчувствия . Я больше никогда не поеду ночью по рапиду . Должны быть другие комфортабельные поезда, которые не ходят так быстро ».
Затем поезд ехал в темноте на Лионском вокзале, затем остановился, и носильщики подошли к окнам.Я протянул сумки через окна, и мы оказались на тусклой длинной платформе, и американка взяла на себя ответственность за одного из трех мужчин из Кука, который сказал: «Минуточку, , мадам , и я ищи свое имя. »
Носильщик привез грузовик и сложил багаж, и моя жена попрощалась, а я попрощался с американкой, имя которой нашел человек из Cook’s на машинописной странице в пачке машинописных страниц, которые он положил в карман.
Мы последовали за носильщиком с грузовиком по длинной цементной платформе рядом с поездом. В конце были ворота, и мужчина забрал билеты.
Мы возвращались в Париж в , создали отдельных резиденций .
Словарные упражнения
напр. 1 Дайте определения следующим словам и выражениям.Составляйте с ними свои собственные предложения.
время от времени
купе
вовремя / вовремя
крушение
здоровый
Через некоторое время
чтобы получить более
выбрать
непомерный
уравнять
пригород
предчувствие
установить
резиденция
напр.2 Заканчивайте предложения своими словами.
Мои друзья иногда …
Если вы приедете вовремя …
Она не могла справиться …
Я должен выбрать …
Если вы настроили …
Я знаю, что это больно, но через некоторое время …
Пригород …
Были непомерные …
Упражнения на понимание
напр.1 Описать:
Сеттинг рассказа.
Атмосфера рассказа.
Главные герои рассказа. отл. 2 Почему рассказ называется «Канарейка для одного»?отл. 3 Ответьте на вопросы:
- Кем была американка?
- Что она сказала о канарейке?
- Опишите поезд.Почему она волновалась? Как вы могли сказать, что она волновалась?
- Что она увидела после того, как поезд ушел со станции в Марселе?
- Как она готовилась к ночи? И как она их потратила?
- Как вы думаете, почему она ждала крушения?
- Как выглядела американка на следующее утро?
- О чем был разговор между ней и парой?
- Что вы узнали о дочери американской леди?
- Что восхищает американка в жене мужчины?
- Как вел себя мужчина? Был ли он заинтересован в разговоре?
- Что они сказали о Веве? Почему они заговорили об этом?
- Какие предчувствия были у американской леди?
- Опишите Лионский вокзал.
- Почему пара вернулась в Париж?
напр. 4 Обсудить:
- Каковы основные темы рассказа?
- Почему эти люди едут в Париж? Расскажите о них все, что вы можете догадаться или знать: их статус, происхождение, семью.
- Почему автор использует поезд в качестве декорации для своего рассказа? Вы думаете, это метафора?
- Какие символы бедствия вы можете найти в тексте? Почему автор их использует.
- Почему дама так боится скорости?
- Почему автор решил описать эту даму как «совершенно глухую», у которой дочь была канарейкой?
- Что вы можете сказать о жизни ее дочери? Как вы думаете, ее мать оказала на это большое влияние?
- Что эта история говорит об американском обществе после войны?
- Как вы думаете, история написана в типичном для Хемингуэя стиле? Почему?
Этюд в иронии — Кузница словаря
Рассказ Хемингуэя одновременно говорит о умении автора наблюдать иронию в реальной жизни и красочно изображать ее в художественной литературе, а также выражать наблюдения Хемингуэя о своих согражданах-американцах.
Кажущаяся абсолютная вера глухой американки в универсальную пригодность американского мужчины в качестве мужа во многом контрастирует с ее почти бессердечным пренебрежением (неверием) в суждения и чувства собственной дочери по отношению к своей возлюбленной-швейцарке.Добавьте к этому тот факт, что они остались и, по-видимому, восхищались и ценили культуру, людей и общество этой чужой страны, что делает ее предрассудки поразительными и неуместными. Она отвергла желание дочери и увела ее от человека, в которого влюбилась, несмотря на то, что он происходил из «хорошей семьи».
Игривое остроумие Хемингуэя подарило нам женщину, «глухую» к тому, что реально для сердца / чувств ее дочери (01.10.2011), когда матери должны первыми понять чувства своей дочери.(Ее) Покупка канарейки, которая хорошо «поет», подчеркивает пристрастие и предвзятость матери, делая ее «глухой» к ее собственным материнским обязанностям и чувствам по отношению к дочери, что само по себе (слышание канарейки, которая хорошо поет, когда человек глухой) является ироничным в деконструкции Хемингуэем американского идеала (комплекс американского превосходства, вероятно, проистекающий из победы над нацистской Германией или триумфа союзников в Первой мировой войне), который в этой истории, будучи американским мужем, приходит в ошеломляющий и Комичная близость с американской парой, с которой глухая дама прославляла американцев как хороших мужей, были заявлены как живущие по-разному, хотя и находящиеся в дружеских отношениях.
Для меня Хемингуэй, как бы повторяя взгляды Деррида, критиковал здесь американское отношение и взгляды, деконструируя образ американцев, которые, несмотря на то, что стали военной сверхдержавой после Второй мировой войны, так же подвержены ошибкам и гуманны, как и весь остальной мир. особенно то, что в то время Америка / США возглавляли мир в военном отношении и собирались распространять свой бренд капитализма, демократии и американской культуры в других странах. Кажется, это действительно иронично, что американский муж, победивший в войнах в Европе и Азии, не был таким победителем в собственном браке, хотя пусть это ни в коем случае не будет обобщением, выходящим за рамки рассказа Хемингуэя.Он мог держать военные базы по всему миру, но не мог содержать свою жену, по крайней мере, именно так Хемингуэй сыграл иронию в этой истории (01.10.2011). Приятно отметить, или это может быть примечательно, что в США самый высокий уровень разводов в мире. Тем не менее, мы могли бы также принять во внимание другие факторы, помимо того, что мужчины не могут укрепить отношения в достаточной степени, чтобы предотвратить их распад.
Его «Холмы, похожие на белые слоны» также демонстрируют некоторую апатию американцев к чувствам своих партнеров, хотя это не уникально для одного штата, а для всего мира (10.01.2011), опять же, в одном и том же вентиляционном отверстии. иронии так умело написано.
Стиль письма Хемингуэя в рассказе
Как ранее отмечал мой любимый профессор литературы в Атенео, Хемингуэй почти всегда писал короткими предложениями, как отдельные пиксели на картинке. Иногда у него есть два предложения, соединенных «и» или «или», но его диалоги в основном лаконичны и по существу, как разговоры между двумя очень тактичными и банальными людьми. Может быть, это то, что делает с вами война, вы не тратите слишком много слов. Однако в целом они дают яркую картину наблюдений Хемингуэя за «американским» поведением.Похоже, что как эмигрант, оставшийся по большей части в Париже, он был остро чувствителен к поведению и взглядам своих соотечественников-американцев, в отличие от других национальностей.
Как и большинство великих авторов, он использовал красочные и хорошо описанные декорации на фоне монотонных взглядов своих соотечественников-американцев, хотя и придерживался необычных точек зрения, которые кажутся непоколебимыми и неизменными на фоне разнообразия. в определенной степени.
Когда Хемингуэй описывает вещи («красный камень / глина», «коричневая униформа» и т. Д.), Он использовал цвет, который предлагает читателю представить цвет, когда ничего не указано («солнце на море», «виноград», «негритянские солдаты»). »).Его подробности о том, что происходит на вокзалах, времени прибытия и отправления, а также описание французской сельской местности, говорят о том, что он много путешествовал и находится во Франции.
Короткими предложениями он охарактеризовал главных героев как склонных к ошибкам, слабых (глухая женщина, боящаяся скорости в темноте, однако позже оправданная в результате крушения поезда), а иногда и обманчивых (уловка мужчины, чтобы сохранить свой «английский характер»), но имея самые сильные намерения и предрассудки, чтобы казаться нелепыми.
Его лаконичные диалоги, похожие на одиночные пули, выпущенные между интервалами, поразили его умелым использованием иронии как метода критики человеческого поведения после Вольтера и Сервантеса: «… она безумно любила его … он собирался это сделать. будь инженером… », как бы говоря, эти слова использовались для написания чека, что эквивалентно тагальской пословице, которая гласит« нахухули анг исда са каньянг бибиг »,« рыбу ловят ртом ». Они полностью выражают характер и образ мышления персонажей, не прибегая к подробным характеристикам или физическому описанию.
Его подробности более или менее обнаруживаются или наблюдаются в его окружении или среди его окружения, что придает его рассказам очень правдоподобную картину и сцену (действие на Лионском вокзале). Поскольку он указывал на настоящие человеческие заблуждения и слабости, сцены из его художественных произведений и описания объектов и действий также реальны на момент написания.
Примечание писателя: связь между военной гегемонией и индивидуальным поведением в браке, я признаю, несколько надуманна, но поспешное написание вступительных экзаменов заставило меня немного растянуть свое воображение, чтобы произвести впечатление на приемную комиссию.С этим разрушительным мировым событием, надвигающимся на момент написания или около того, эта ассоциация носит скорее теоретический характер, чем строгая критика текста, хотя я обычно тщательно исследую психологические последствия и связи в тексте. Я отношусь к текстам как к комментариям к поведению и психологическим состояниям.
Можно было бы считать несправедливым замечание возлагать на мужчин бремя сохранения брака, когда женщины в равной степени участвуют в его сохранении или расторжении. На самом деле, это командные усилия.Мы действительно желаем, чтобы большинство браков оставалось прочным, ради детей и дружеских отношений, которые развивались с течением времени. Однако, если это отступление, статистика показала обратное.
Итак, прошу прощения за литературную лицензию, которую я здесь использовал.
Нравится:
Нравится Загрузка …
